Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

ведь известно, что этот город основан переселенцами из Греции. Что до короля Франции, то он направился в город Геную в итальянской земле. Когда среди пилигримов, бывших в Лионе, распространился слух об этом, они начали переспрашивать друг друга, не зная, где это, и сомневаясь, верные ли это вести; иные же, кто знал об этом городе, восхваляли его, говоря, что Генуя находится в сердце моря и что это лучшее место, чтобы им переправиться в Сирию; и кто не видел, как по морю идут корабли, которыми распоряжается капитан залива или капитан моря, тот не может представить себе, сколь великолепное это зрелище. Ведь они выстилают перекрытия елью, а гребцы работают с отменным искусством, пока они не выйдут из гавани и не натянут паруса, и не поднимут свои знамена и флажки на башни нефов, и на кораблях бьют в кимвалы и трубят в трубы; и если в этом есть надобность, то щиты приказывают вынуть из чехлов и подвесить к бортам нефов. А на галере, где находится капитан, башня с алыми и серебряными забралами и серебряными щитами, и кроме этого она покрыта парчой; и они украшают паруса пестрым виссоном, который привозят из Вавилона, и все это украшено синим и пурпуром. Кажется, что море наполняется ими и пламенеет, когда они собираются вместе, и большего корабельного искусства в этих краях невозможно найти, потому что здесь служат все соседи этого города, на верфях и корабелами и проводниками, кто располагает каким искусством; и это великая радость, видеть, как их флот выходит из гавани. А если бы эти люди, господствующие над морем, доподлинно знали, что совершилось над Святой землей и всеми ее жителями, они бы перестали играть и наполнили свои корабли стоном и плачем, и помянули бы всю славу тех мест, которая была столь великой, а теперь казалась ничем. Так говорили те, кто знал о Генуе, и у многих так разгорелось сердце, что они лучше хотели бы плыть по волнам от народа к народу, чем стоять обеими ногами на твердой земле. Обсуждая между собою это и многое другое, они добрались до Генуи и увидели своими глазами все, что им было обещано, и более того. Все было подготовлено к их отплытию наилучшим образом, дабы не охладить их ревности; и они взошли на корабли, чтобы идти в Иерусалим.

39

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

«Ты утвердил силою твоею море, ты стер главы змиев в воде». Пусть те, кому в священном чтении милей всего буква, думают, что под змиями, о коих говорит Псалмопевец, следует понимать «пресмыкающихся, коим нет числа», и «змия, коего создал Господь»; мы же, от скорлупы буквального смысла стремящиеся к сладостному ядру аллегории, полагаем, что не змея, но грех сокрушил Господь и стер его в воде крещения. Вижу великость этого предмета и не помышляю охватить его весь, но лишь малую его часть затрону. Обрати за пророком взор на пучину, взгляни на корабль, преходящий волнующееся море, вспомни, кто изобрел его и зачем. Алчность ведь создала первое судно и в море дерзнула ради того, чтобы, великие труды и тревоги претерпев, напоследок восточный рубеж обокрасть и чудесное руно вынести из храма. Не довольно было, что земли, что грады, что самого Тартара разъятая бездна несет людям золото, – нет, но самому краю, где восходит колесница Солнца, дали они видеть и святотатство, и братоубийство, и брачного чертога осквернение. Не решилась бы, однако, и алчность на эти подвиги, если бы в стае Эвменид, что ей сопутствует, не ходила с нею горделивая дерзость, ничто не оставляющая неиспытанным. Напрасно заграждает людям стези природа, напрасно она Океан ополчает бурями, Ливию – кипеньем яда, Африку укрепляет Сиртами, Аркт – холодом, всюду открывая больше путей прочь из мира, чем по нему: в Океан вторгаются, в пределы, не знавшие человека, приносят свой страх и заботы, все вертепы мира исследуют, самого Хаоса не оставят нетронутым. Не зная себя, хотят знать истоки Нила, словно те их научат жить праведно и счастливо, и не столько преуспевают на пути к этим таинственным ключам, сколько к нечестивейшим преступлениям, спутников своих убивая ради ежедневного пропитания и чрево свое делая ужасным гробом. Скитальцем и беглецом был человек на земле: скитальцем – последуя вожделению; беглецом – избегая бедствия. Везде отсутствовало то, чего он вожделел; везде обреталось то, чего бежал. Какого зла не вызвали эти всемирные странствия, каким злом не были вызваны? Но оставим их оплакивать. Чего не сделала природа, чего не сделал самый ад, Бог сделал, затворивший вратами море и давший изобретениям греха человеколюбивое применение даже прежде того, как грех был изглажен искупительною жертвой. Говорим: «Челн этот открыл новое поприще для злодейства», и справедливо. Но не будь он некогда сколочен из фессалийской сосны и пущен в неведомые воды, не был бы ныне и мир связан узами общения, не знал бы Рима Мемфис, Таг не ведал бы Ганга, о Британии не догадывалась бы Галлия. И если бы дерзкая доблесть не надеялась, что все ей уступит, как ныне распространялась бы по миру драгоценная весть о Господе, смирившем Себя даже до смерти крестной? Из нашей немощи делает Бог благо. Итак, странствуя долго в пределах пучины, увидим наконец добрый покой и землю прекраснейшую, устремимся к ней всем сердцем и всею силою нашею.

40

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Снова я виделся с моим рассказчиком и слушал его долго; вот что я донес тебе, не уронив по дороге ни капли от его речей.

Таким образом выйдя в море, как было рассказано, они проплавали по волнам три недели и, достигнув острова Сицилии, в день блаженной мученицы Евфимии пристали к городу, который называется Мессана. Она стоит подле того мыса, что именуется Пелор и смотрит на Италию: с нею некогда Сицилия была одним целым, ныне же разделяет их пролив, сотрясая Пелор тирренской яростью. Это весьма богатый город, расположенный в прекрасном и выгодном месте, но люди в нем негодные и жестокие. Король Франции был встречен с почетом и препровожден во дворец сицилийского короля. Жившие в городе высыпали смотреть на него, он же вел себя с удивительной скромностью, избегая привлекать погляденье пышными выходами, из-за чего эти люди, столпившиеся на берегу без всякой выгоды для себя, разочарованные, ругали короля и попрекали за малодушие и скаредность, не зная его добродетелей. Через неделю подоспел король Англии с бесчисленными галеями, на которых издалека принялись греметь в трубы и горны, словно молва возвещает о нем загодя; носы кораблей были разукрашены, на копьях надеты флажки, щиты блестели, вывешенные на корме, а море кипело из-за несметного множества кораблей и бьющих весел. Король в изысканном платье вышел на берег, а мессанцы, смотревшие во все глаза, говорили друг другу, что вот-де человек, достойный власти, и справедливо он стоит над народами и государствами, ибо выглядит даже величественнее своей славы; так они судили и отзывались обо всем увиденном. Короли же пошли навстречу друг другу, а после их беседы король Франции, полагая, что тут ни к чему задерживаться, и желая быстрее оказаться в Палестине, покинул гавань, однако поднявшийся противный ветер воспретил ему и принудил с великой печалью возвратиться в место, которое он пытался покинуть. И надо вам сказать, что им не удалось уплыть отсюда ни сегодня, ни через месяц, но вышло так, что им пришлось зимовать на этом острове, так что они против своего желания провели там полгода и более того.

На этом острове жила одна дама, прекрасная и молодая, которая была женой прежнего короля Сицилии. Нынешний король, хотя и приходился дядей ее покойному супругу, не оказывал ей подобающей чести. Она была родной сестрой короля Англии, который, узнав о том, как обстоят здесь дела, принял ее под свою защиту и обещал, что больше она не потерпит никакой обиды и получит достойное возмещение за все прежние; и он перебрался через пролив, называемый рекой Фар, и, захватив на том берегу сильную крепость Ла Баньяр, оставил там свою сестру и с нею множество людей, чтобы беречь ее покой. Этим был весьма смущен король Сицилии, предвидя для себя большие опасности от пилигримов, а также и король Франции, чье лицо было всегда весело, когда ему доводилось видеть эту даму, и у людей был повод говорить, что недалеко и до женитьбы и что согласие королей весьма упрочится. Немного времени прошло, как дьявол возмутил сердца мессанцев, которые не могут долго хранить расположение к кому бы то ни было: их возмущало, что-де английский король хозяйничает здесь, как на своем дворе, а кроме того, они ревновали, видя, как их жены разговаривают с пилигримами, и не упускали случая придраться к любому пустяку. Оттого между мессанцами и пилигримами бывали раздоры и стычки, одна за другой, пока это не озаботило королей и баронов. И вот однажды утром в покои короля Англии пришли архиепископ Мессаны, архиепископ Регия, сицилийские адмиралы и иные из приближенных короля Сицилийского, а с ними явились король Франции, епископ Шартрский, епископ Лангрский, герцог Бургундский, граф Неверский, граф Першский, граф Лувенский и многие иные из приближенных французского короля, а также архиепископ Руанский, архиепископ Ошский, архиепископ Эврё и иные из приближенных английского короля, с тем чтобы уладить и учинить мир между жителями Мессаны и королем Англии. А пока у них шел спор, как это лучше устроить, в городе поднялся крик, что горожане убивают людей английского короля. Сицилийцы же убеждали короля, что это пустые слухи, пока не явился из города вестник к королю, чтобы подтвердить истину. Сицилийцы, однако, ничуть этим не смущенные, прилежнее прежнего принялись плести обманы, надеясь обольстить короля, но тут из города уже в третий раз прибежал вестник, крича, что надобно отбросить всякие мысли о мире, когда меч уже над шеей; слыша это, король оставил собрание, вскочил на коня и поскакал в город, чтобы кончить эту распрю по своему разумению. Говорят, что народ мутили сицилийские адмиралы, люди коварные и лживые, те самые, что пришли на совет к английскому королю как ни в чем не бывало; но Бог погубит всех говорящих ложь. Схватка в городе была уже не на речах, а на кулаках и дубинах, когда же король попытался разнять враждующих, мессанцы осыпали его хулами и нечестивыми поношениями. Видя, что иначе не смирить злобу строптивых, король велел своим людям вооружаться и сам надел доспехи. Мессанцы же заперли городские ворота и выставили на стенах стражу, а некоторые из них вышли с намерением напасть на дом графа Ла Марша. Однако английский король явился туда и заставил их бежать, как овец, так что они мигом забыли и свое оружие, и свои надменные речи; он же гнал их до какой-то потерны, в которой они успели скрыться, и многих оставил мертвыми подле нее, хотя с ним было меньше двадцати человек. Тогда мессанцы, запершиеся в городе, где их было до 50 тысяч, принялись кидать со стен камни и стрелять из луков и арбалетов, так что многие из людей английского короля были ранены, а иные убиты. Пилигримы попытались разбить ворота, а когда это не удалось, заняли высокий холм близ города, где была потерна, забытая и заброшенная горожанами, которую английский король обнаружил на второй день по своем прибытии, осматривая окрестности. И вот так благодаря королю, знавшему о городских укреплениях больше, чем горожане, целый отряд проник в город, и им удалось сломать ворота и впустить остальных. Тут битва пошла на улицах, и бывало так, что мессанцы, забравшиеся на башни и на кровли домов, метали оттуда дроты в пилигримов, когда же те силой занимали дома, мессанцы прыгали с крыш на камни, больше боясь пилигримов, чем несчастного падения, ибо видели свою совесть и знали, что из-за их нечестия им нет надежды на милость. Король Англии первым вошел в город, когда пали ворота, и повсюду вел своих людей, и они не успокоились и не опустили руку, пока не завладели городом и не вынесли из него столько добра, что невозможно представить. И они завладели этим городом, обширным и многолюдным, быстрее, чем священник отслужит заутреню; и там погибло бы еще больше народа, если бы король напоследок не велел щадить их, не по их заслугам, но по его доблести. После этого вся добыча была разделена между ними, как подобает, и наши рыцари увидели, как знамена и стяги английского короля поднимаются на стенах и башнях города. Но король Франции захотел, чтобы английские стяги были убраны оттуда и воздвигнуты его собственные, поскольку он выше властью. Когда это было доведено до короля Англии, он выслушал эти речи с великим негодованием, ибо французский король не помог ему ни в чем пред лицом стольких врагов, несмотря на их уговор пособлять друг другу во всякой опасности, и даже запретил его людям, когда они хотели вывести корабли и осадить город с моря. Тут между королями принялись сновать посредники, как челнок по тканью, ибо было бы весьма неблагоразумно дать им свидеться, пока они кипели взаимной неприязнью, и наконец английский король, преклонившись от ласковых и вкрадчивых слов, согласился, чтобы захваченные им башни были под общей стражей, покамест королю Сицилии не будет угодно сказать, что он думает; и таким образом знамена французского короля были выставлены на стенах вместе с английскими. После этого были отправлены послы к королю Сицилии, чтобы требовать удовлетворения за все, что сделали его люди, а кроме того, английский король требовал вернуть его сестре все, что ей полагалось в приданое. И король Сицилии не захотел удовлетворить этих требований, говоря, что о них должны вынести решение на совете все бароны этой земли, для чего требуется удобное место и время, и с тем отправил послов восвояси; король же Англии, услышав такие речи, сказал, что если у сицилийского короля нет доброй воли, чтобы сделать, о чем его просят, то у него, английского короля, есть усердие и досуг, чтобы этого добиться наилучшим образом. Тем временем сицилийцы стали припрятывать съестное, не пуская его на продажу, так что пилигримам стало негде покупать все потребное. Тогда английский король велел вырыть широкий и глубокий ров вокруг монастыря грифонов, где хранилась вся его казна и припасы, а когда это было сделано, занял высокую гору подле городских стен и возвел там себе крепость, названную Матегрифон, и тем внушил великую ненависть и боязнь сицилийцам, которые, глядя на эту добрую и хорошо устроенную крепость у себя над головой, понимали, что она возведена на их погибель и что наперед им не дадут повадки. Тогда сицилийский король рассудил за благо удовлетворить английскому королю во всем, что он просит, и выдал 20 тысяч унций золота в возмещение его сестре за ее вдовью долю и еще столько же ради брака одной из своих дочерей с племянником английского короля; и таким образом это было улажено. И по совету и настоянию архиепископа Руанского было объявлено под страхом анафемы, чтобы каждый, кто по праву победителя взял у горожан какое-нибудь золото или серебро, вернул его в целости; и когда это было сделано, между мессанцами и пилигримами водворился наилучший мир с тех пор, как они сюда приплыли. А на Рождество Господне английский король устроил торжество в своей крепости Матегрифон, пригласив короля Франции, который пришел с большой свитой, и потчевав его великим изобилием блюд, разносимых слугами в золотых и серебряных кубках и на блюдах несравненного достоинства; там было много резных и чеканных вещей, изображавших людей и животных, со вставленными там и тут драгоценными камнями. Король Франции достойно отдарился за эту щедрость, и они справили этот день в согласии и радушии. Тогда же английский король, видя, что его люди вынуждены прохлаждаться в праздности, вместо того чтобы послужить Господу под Акрой или где-нибудь еще, и издержали почти все деньги, что у них были, да к тому же им пришлось вернуть горожанам все отнятое, отворил свои сокровищницы и роздал много золота и серебра как своим воинам, так и многим знатным дамам из Палестины, лишившимся наследия и изгнанным из отчизны. По этому примеру и король Франции дал тысячу марок герцогу Бургундскому, 600 марок – графу Неверскому, 300 марок – епископу Шартрскому и еще многим другим, с тем чтобы эти деньги были разделены между беднейшими воинами из его королевства. Люди повеселели, надеясь теперь свести концы с концами, ибо дороговизна стояла большая и сетье пшеницы стоил 24 анжуйских су, ячменя – 18 су, вина – 15 су, а курица – 12 денье, и каждый перебивался, как мог.